118

АИМ

Там, далеко, средь синих миражей,
Горбов песчаных в порослях колючих,
Привычного к безводью янтака,
Стоит, наверно, гордо пирамида,
Когда-то нареченная «Аим»,—
Геодезистов вездесущий знак,
Сколоченный из толстых бревен.
Он почернел и стал щербат
От крошечных песчинок, что взлетают,
Как насекомых вольные рои.
Я видела: на кончик пирамиды
Порой садились отдыхать орлы.
Презрительно смотрели на людей,
Что собирали для костров янтак,
Высасывали жаркими губами
Кровь из проколов кожи на руках.
Солоновата кровь. Я это знаю.
А самая крепчайшая любовь
Бывает в тягость, если ты не любишь.
И там, в песках, на высоте Аим,
Она меня невольно злила.
Чтоб собственное чувство оправдать,
Я недостатки в любящем искала.
Смотрела в темно-серые глаза,
Обросшее лицо, обломанные ногти,
И кривизна кавалерийских ног,
И преданность слепая раздражала!
А откровенный взгляд пугал.

Прекрасны оратории ветров
Средь темноты, безлюдия, простора,
В них голоса каспийских волн
И, кажется, как будто плачут чайки,
Поют пески и небеса поют.
Противоборствует напору пирамида,
Поскрипывают палки и брезент.
И каждый думает о смысле жизни,
Он так велик, а иногда ничтожен!
В одном сознаньи — это целый мир,
В другом — семья, достаток, дети,
А то лишь только хрусткие бумажки
С затейливыми знаками внутри.

В расшатанной палатке у Аима
Стихотворений не писала я,—
Душа моя еще формировалась.
Она было особой, как у всех,—
Штампованных, как будто пятаки,
Душ на планете вовсе не бывает.
А человек любил мои глаза,
Литое тело в ситце полинялом
И волосы волнистые любил —
Он женщину во мне любил.
Ему, наверно, часто снились
Свои младенцы на моих руках.
Я чувствовала это и смеялась,
Отодвигаясь от его руки.
Потом во мне проснулась жалость —
От жалости далеко-ль до любви?!
Но все прошло… Средь синих миражей
Стоит Аим, исхлестанный ветрами.
Жизнь не изнежила меня.
Стихи и сын — все то, что я имею,
Вое, чем горжусь и думаю о чем.

Но изредка мне преграждает путь
Сверкающая черным лаком «Волга».
Он у руля, и рядом с ним жена,
Поблекшая чуть-чуть, но хороша
Спокойствием и гордостью хозяйки.
Он думает, наверно: «Поэтесса
Что стоит мне обдать тебя
Дорожной грязью, смешанной со снегом!»
Стоит Аим… А я иду домой
И наклоняюсь над листом бумаги.
Без сожаленья о былом…

121

Наверно, затем остывала земля,
Чтоб горы поднялись высоко,
Чтоб дуб шевелился и тропка, пыля,
Юркнула в гущу осоки.
Чтоб в поле костры до рассвета чадили
И люди любовь на земле находили.

Затем, чтобы травы пропахли росой
И волк тишину бы нарушил,
Чтоб фыркнул от страха бессонный косой,
Востря свои теплые уши.
Чтоб стали деревья, как черные цапли,
И стыли на листьях стеклянные капли.

Чтоб мальчик, бегущий по пашне верхом
На тощем хребте хворостины,
Наткнулся на каску с паучьим клеймом,
Тяжелую, полную глины,
И, сев на коленки,— потрогать рукою,
Раздумывал долго: что это такое?

122

«СЕМИРЕНКА»

Люблю «семиренку»! Такие плоды,
Наверно, лукавый показывал Еве.
Блестела под солнцем полоска воды,
И кряквы учили утят на пригреве.

Я тоже дышала любовью своей
И с яблони старой рвала «семиренку».
Я помню, как пел надо мной соловей
И лунные блики ложились на стенку.

Обычное женское сердце мое
В ту пору самой мне огромным казалось.
Я в сонной реке полоскала белье
И неизменно всему улыбалась.

Был богом любимый. А сколько красот
Влюбленные щедро даруют любимым!
Но жизнь может сбросить и бога с высот,—
Когда оказалось величие мнимым.

Жестоко и зло говорить о святом
Не то, что печаль разворачивать вдовыо.
И все же спасибо природе за то,
Что чувство великою было любовью.

123

Вот оно — родное Семиречье —
Ширь и звонкость солнечной земли,
И разноголосые наречья,
И полынь у берега Или.

Все здесь бесконечно, как природа.
Много ветра, много желтизны,
А в духовном облике народа
Вечные оттенки новизны.

В юрте, на скамье, обрывком «Правды»
Синяя покрыта пиала,
И напоминают космонавты,
Что земля родимая кругла.

Шерсть овечья, жеребячья нежность,
Теплота прогретых солнцем скал…
Что такое злая неизбежность?
Что такое женская тоска?

Выйду в мир. Смотрю в него часами
В неуемной жадности своей.
Высоко над головою замер,
Шевеля хвостом, бумажный змей.

Прожитое сбрасываю с плеч я:
«Дорогая юность, отзовись!»
На ветру родного Семиречья
Млечным шарфом полыхает высь.

125

СТАРЫЙ МЕРКЕ

Я нынче снова возвращаюсь в детство,
Но не за тем, чтоб любоваться им.
Горами горделивыми храним,
Стоит Мерке в скрещении дорог.
В Мерке базар. В Мерке усатый фельдшер.
Скользнет средь лунной тишины хорек,
И кажется, со временем все меньше
В сердцах меркенцев страхов и тревог.

В базарный день по голубым тропинкам
Ослы и арбы движутся к Мерке
И балагуры едут налегке,
Овечий сыр теснится в грязных тряпках,
Кумыс в бараньем ропщет бурдюке.
Киргиз потеет в лисьей шапке,
Слепой шагает с палкою в руке.

Базар богат, шумлив базар —
Брань, вожделенье и азарт.

Восточные обычаи смелы —
На всех одной довольно пиалы…
Сам сифилис пригубит пиалу
И чинно передаст ее соседу…
Кто быстрой мыслью полетит по следу?
Безносых лица каждому страшны,—
Ведь только беспристрастному скелету
Хрящи и сухожилья не нужны!

А сколько изуродованных лиц
Прошло передо мной в начале века!

Живой упрек сидел на валуне,
Глазам прохожих язвы оголяя,
Протягивал ладонь свою ко мне,
Всей сущностью приниженность являя.
Я чувствую: предубежденье — вздор,
Но иногда несчастье человека
Презрением переполняет взор.

Быть может, тридцать лет уже
Я не встречаю этих страшных масок.
Мне даровала много красок
Родная Азия. И в маленьком стриже
Живут любовь, и правота, и нежность,
Утрачивает смысл свой неизбежность,
И звуки изменяются в душе.

127

В этой быстрой реке каменистое дно,
И опасно ступать в ней босыми ногами.
Мы с тобой, если вспомнить, не так уж давно
Этот шумный поток измеряли шагами.

И, захлопнув страницы объемистых глав,
Проклиная суровую скуку науки,
Мы бросались от берега к берегу вплавь,
Норовя по-мальчишьи выбрасывать руки.

Разбивали волну в молчаливом броске
И насильно купали слюнявого дога.
Неподвижно лежали на влажном песке,
А однажды случайно придумали бога.

Этот бог никогда не обшаривал гнезд
И в стихах не искал неудачные строчки.
Разбросав над болотом бесчисленность звезд,
Он, бродя с огоньком, перепрыгивал кочки.

Этот бог, когда в ночь погружался восток,
Черной тенью сидел на обрубке березы.
Этот бог никогда не бывал так жесток,
Чтобы ранней весной вымораживать лозы.

Мне казалось, что бог был похож на отца,—
Точно так же в раздумье обсасывал трубку
И, разгладив улыбкой морщины лица,
Точно так же готов на любую уступку.

Но давно огрубела на дубе кора,
Что шуршал, отступя от обрыва немного.
И давно уже нам позабыть бы пора
Своего добродушного детского бога.

129

На сказки в моем детстве не скупились —
Я слышала их больше, чем хотела.
По вечерам жуки о стекла бились
И птица на орешине свистела.

А бабушка стояла у иконы
В часы, когда прохлада опускалась,
И к полу в добросовестном поклоне
Седыми волосами прикасалась.

Косматые раскачивались тени,
Дома стояли сумрачно и важно,
Земля в ее вечернем шелестенье
Казалась непонятною и страшной.

А бабка упрекала меня в лени,
Молитвы перешептывала чаще…
Мне просто не хотелось на колени!
Мне просто не хотелось быть просящей!

130

СЕМИРЕЧЬЕ

От родины моей далеко города,—
И за ночь не дойдешь до Каракола,
И надвое долину расколола
Цветной полоской горная вода.
Урча в каменьях, вымытых и голых,
С хребта горы сползают родники,
Ветвистые кустарники колючи,
Под тенью мимолетной тучи
Шуршат травой курганы-двойники,
Взбираясь на обветренные кручи.

Давно ли я смотрела на закат
Из глубины померкнувшей долины,
Лепила птиц из желтоватой глины,
Тайком рвала незрелый виноград,
Что изгибался в зарослях низины.

Когда-то пил мой дедушка кумыс
От черной крутобедрой кобылицы,
И тень большой, раскрылившейся птицы
Броском к земле проваливалась вниз,
Чтобы опять, высматривая, взвиться.

Я помню, приходил к прибрежному оврагу
Безносый человек с огромной бородой
И наклонялся тихо над водой,
Ладонями разбрызгивая влагу.
Однообразной, длинной чередой
Тянулись дни, не прибавляя шагу.

От родины моей далеко города,—
Там хлесткие дожди и паводок обилен,
А по ночам осматривает филин
Жующие под звездами стада,
И камень опрокинутый намылен
Водой — не высыхает никогда.
Там каждый день казался мне новей,

И было много незнакомых звуков,
А дедушка казался мне сильней
Привидевшихся в снах богатырей,—
Он брал в карманы сладости для внуков
И бил кнутом плечистых сыновей.

Прошли года — и медленно, не вдруг,
Растаял запах дедовского дома.
Мне каждый день все больше недосуг
О нем мечтать, а город незнакомый
Со временем становится родным…
Но в грустный час, когда слова бессильны,
Власть настоящего слабеет надо мной,—
Я становлюсь вдруг маленькой, смешной.
Неотделимой от родных курганов,
Я различаю средь травы легко
Усатые головки горных злаков.
Я так люблю, что сердце ни с чего
Готово петь, и тосковать, и плакать.

Прошли года. И родина моя
Необозримо разрослась в пространстве.
Вошли в нее большие города.
Мне Семиречья больше никогда
Не посещать с бывалым постоянством.
Но в смертный час, когда погаснет зренье
И горе потеряет остроту,
Я на одно великое мгновенье
К полузабытой хижине приду…

133

НА КАСПИИ

Прибой перехлестывал глыбу,
Стрелял, шепелявил и гукал.
Какую огромную рыбу
До смерти прибой убаюкал!

Не ведая женского счастья,
Я с морем, как с братом, играла.
В подол полосатого платья
Я чаячьи яйца сбирала.

Стремительной, яростной стайкой,
Оставив прибрежные кручи,
Кричали и плакали чайки,
Накрыв меня белою тучей.

Крылами мне плечи хлестали
И падали в гнезда пустые.
Потом безнадежно устали
И в горести словно застыли.

О неповторимая юность!
Жестока ты и беспечна,
Осилишь играючи трудность.
И, кажется, так будет вечно.

Чужая обида и слабость —
Источники недоуменья,
Как будто бы гордая радость
Твое достоянье с рожденья.

135

Кто хранил меня в жизни? По дорогам судьбы
Я смертельных ловушек немало встречала.
Ничего не решается без борьбы,
И за промах любой я стократ отвечала.

Все хотелось мне счастья. Какое оно?
Никогда я сама хорошенько не знала.
Разгребала тихонько родничное дно
И видала в песке золотинок немало.

Как могла не понять я, что жить — это жить,
Что не будет под солнышком счастья превыше
Знать, что пестик в тюльпановой чаше дрожит,
Как плоды, на весу спят летучие мыши.