7.3 Лев Аннинский — Сила духа

Наталья Бурова.

Семиречье

Стихи- М. «Советский писатель. 1965, 112 стр., цена 14 коп

Мне приснилось, что нет городов.

Темнота и молчанье царят,

А на месте овечьих следов

Желтоватые звезды горят…

Прочтите  это вслух — просто, чтобы услышать, что это стихи, просто, чтобы ощутить звуки словно   вымытые, — так чисты и звучны они, — просто, чтобы убедиться, что первая книга Н.Буровой — книга сложившегося поэта.

Странный, конечно, комплимент:    не поэтов не надо издавать, не так ли? Однако бывает…

Но вот перед нами первая книжка. А поэт — сложившийся:

Утро пахнет холодным дымком.

Солнце лижет кошму на полу.

Вот и девушка с белым платком

Принесла молока пиалу.

Чувствуете? Какие четкие грани, какие прочные, локальные цвета, какое звучание: точно говоришь на ветру, н ветер уносит полузвуки и полутона, оставляя только прочную определенность, только ясное, яркое, явное.

Это и правда — все на ветру сказано. Семиречье: степь, простор — вот стихия Натальи Буровой. Поэтесса любит эту землю, выжженную, сухую, с ее ржавыми оттенками, с безлистными деревьями, с грудами камней, с загадочным молчанием застывших, нахохлившихся птиц, с сухим блеском полированного льда. В этой жестокой природе Бурова любит вызов, который бросает природа человеку. Хмурая, неулыбчивая, немногословная героиня книжки подстать этой природе: человек готов принять вызов. «Мне бы только с рассветом пойти, чтобы дождик в пути не застал, и у самой тропинки найти семнреченскнй горный кристалла».

В старых дневниках Мариэтты Шагинян есть мысль о том. что у людей и народов бывают натуры металлические и кристаллические. Первый тип — ковкий, податливый, быстрый на реакцию, живой, меняющийся. Второй — хрупкий, твердый, устойчиво-однородный, такой, что, раскалываясь, дробится на те же кристаллы.

Пользуясь этими словами, я могу определить характер героини Натальи Буровой. У неё резко выраженный кристаллический характер.

Вот и символ поэзии Н. Буровой — семиреченский горный кристалл. Чистота н определенность. Как терпит земля любопытство и грязь, охоту на чувства и скользкую ложь? Что противоположно этому? Гордость, чистота, одиночество, а если горе — то затаенное в себе… Здесь — в нравственном жестоком самосмиренье — исток внутренней драмы поэзии Н. Буровой, внешне опрокинутой на просторные эти степные пейзажи, на ветровые просторы Семиречья. Безграничная чистота и свобода — вот ради чего живешь, вот что дорого. Н. Бурова не знает тесной городской толчеи, ей неведомо настроение утомленного городского поэта, который бежит на лоно, потому что в толпе не может удержать в себе своего мира (настроение, столь частое у нынешних городских поэтов). А здесь — не тесно, не суматошно и дан тебе простор — достало бы тебе сил удержаться на таком ветру!

Смешно: в ночном городе человек может бояться человека. А здесь? Ну, волчица померещится, так оно понятно — степь. Но человек?! Да он на вес золота тут, человек — это тепло, жизнь; встреча — праздник, союз, а пройдешь мимо — останешься один. Свобода — не игра, за нее платят жизнью. На ветру надо стоять крепко.

Героиня Натальи Буровой, словно тяжесть земную, носит в себе суровую эту свободу, гордую свою душу. И, бывает, устает от этой тяжести, от непреклонной суровости своей. И — «просит любви, чтоб заплакать», чтоб отворить сердце, чтоб было полегче… Но — нет: «Мир — не очень ласковый творец. Хочешь жить? Родился? Так борись!»

И борется. С собой, со слабостью своей, с пустотой безлюдного мира, на каменистых просторах которого вырастает её поэзия. И словно оправдывая минутную слабость свою, уговаривает саму себя, что н такая поэзия имеет право на существование.

  • Но чтобы знать, как хороша земля,
  • Не надо роз и родников не надо, —
  • Белесые полынные поля,
  • Раскосо заштрихованные градом,
  • Строптивость граней, цвель солончака.
  • Верблюдов горделивое уродство
  • И робкое сиянье светлячка
  • Достаточны, чтоб видеть первородство
  • И жизнеутвержденье красоты,
  • Заложенной в любых земных твореньях,
  • И потому в моих стихотвореньях
  • Совсем не обязательны цветы.

Как стихи — это длинновато и неважно, хотя и любопытно: здесь программа Буровой обрисована очень подробно. С первого чтения видны две-три откровенно дурных, назидательных строки. Да не в них дело. Не в «мастерстве» дело — «мастерство» придумано для ремесленников, а выдает оно всегда, когда фальшь — в самом переживании.

В чем фальшь тут? Оправдывается! Объясняется! Жалуется! Не хватило сил. Не вынесла того бремени, какое взвалила на плечи. Согнулась.

Поэзии не сила объяснения нужна, но сила духа. Поэзия побеждает внутренней красотой, самим фактом своей красоты, своим существованием. Вот поэзия:

Это — хорошо. Размашисто, резко, гордо. Хорошо написано? Хорошо прожито!

  • А когда караван вершин
  • Обольет желтизной заря,
  • Станет видимым дым равнин
  • И не станет богатыря…

Принято агитировать за качество стихов: пишите хорошо, не пишите плохо, копите мастерство.

Не понимаю этого. Где плохо — там и говорить неинтересно. А хорошо бывает каждый раз по-новому: не угадаешь.

Л. Аннинский

Журнал «Москва», 1966 год, стр. 213 и 214