036

ГОРОД ДЕТСТВА

Я помнить начала себя с тех пор,
Когда в бурьяне за стеною дома
На битую бутылку наступила.
Кровь хлынула широкою струей,
Горячей, алой, словно сок вишневый,
И стрелы трав сгибались до земли
Под тяжестью ее искристых капель.
Носил меня отец на перевязки
В какое-то далекое село.
О, это несравненное блаженство —
Покачиваться на спине отца
И чувствовать его любовь и силу!
Кто может знать, что битая бутылка
Способна счастье, трепетное счастье
Ребенку многократно подарить?!

Потом узнала я Аулие-ата —
Мой город детства. Был он неопрятен.
Ослы, верблюды, лошади и арбы
Вздымали пыль, разбрызгивали грязь.
Он полнился разноплеменной речью,
И воплями с вершин мечетей,
И перезвонами колоколов.
По улицам степенно шли за город
Коров разнопородные стада.
Шла с нами наша рыжая Пеструха
И приносила на хвосте репьи.
Потом струя молочная звенела,
Дымком и сеном пахло во дворе.
Сорвав однажды темные иконы,
Отец их бросил в жаркую плиту.
Мать не противилась. Она не очень
Святыням бессловесным доверяла,
И на коленях я не видела ее.

Скрипел, кричал, звенел Аулие-ата,
Шли чалмоносцы важно по дорогам,
Попы полами улицы мели.
А на базарах полное смешенье
Наречий и товаров расписных —
От полотенец броских Украины
До малахаев лисьих и кавуш.
Однажды в доме загорелась лампа,
Как солнце ослепительно и дерзко,
Особым блеском лица озарив.
Все улыбались и смотрели долго
В светящиеся резким светом нити —
Так долго, что впечаталось в зрачки
Сияние летящими кружками.
Потом по городу прошла машина
С фырчаньем, тарахтением и ревом.
Метались куры, и ослы рыдали,
И лошади шарахались и ржали.
Но видела я, как один верблюд —
С поникшими горбами и кольцом
В носу — шагал неспешно,
О чем-то размышляя о своем.
Теперь я думаю, — он был философичен,
Степной, самонадеянный верблюд.

Михал Максимыч — друг отца —
Садился на крылечко каждый вечер.
Они сидели, трубками дымили.
Молчали или спорили порой.
Отец сказал однажды: «Чистка!
Ты понимаешь — чистка. Страшновато —
Уже успели вычистить троих!»
Я часто видела, как сестры
Кастрюли чистят, медные тазы
И ржавые ножи и вилки.
Но чистить папу! Я купаться с ним
Ходила каждый день на речку.
Он белым был, как чистая бумага,
Просвечивали голубые жилки
Сквозь кожу… Много дней потом
Я с жгучим любопытством наблюдала,
Когда у речки раздевался он.
Не правомочна я была проникнуть
В жизнь взрослых… Мать была грустна.
Отец все реже оставался дома,
Отшвыривал крахмальные рубашки
И голос повышал… Дрожали губы мамы.
Потом она исчезла. Я узнала,
Что есть на свете город Ленинград
И мама там лежит в больнице.

А детство детством. Уходили дни.
Ликующее поднималось солнце.
Просились в руки зрелые плоды…
Однажды я засунула в ноздрю
Янтарину из ожерелья,
А вытащить обратно не смогла
И плакала в отчаянье ребячьем,
Размазывая слезы по лицу…
Как я люблю далекий Тиктурмас!
Тот Тиктурмас, где домики усопших
Земная охраняет тишина.
Там были полумесяцы из жести.
На длинных палках конские хвосты,
Свисая, чуть заметно колыхались,
Там мы играли в прятки, рвали маки
И камушки красивые искали
С прожилками цветными на боках.
Я знала: мусульман хоронят сидя
И делают над мертвыми настилы —
Каморки, где живет сырая тьма.
В одной из этих маленьких каморок
Усопшая ребенка родила,
Прорылась к свету, а потом плясала
И распевала что-то до утра.

В сарае под ведром дырявым
Я поместила старую сову.
Она царапалась и крыльями шуршала
И с яростью смотрела на меня.
Отец зашел в сарай и улыбнулся,
Сказал: «Через неделю в школу!
Ты рада, дочка?» Я была не рада.
Мне было жаль своей свободы,
Свободы неухоженной девчонки,
Бесхитростной свободы мотылька.

«Мы православные!» — сказала гордо
Девчонка в коридоре школы,
Белесыми ресницами взмахнув.
О, как меня пленило это слово!
Как захотелось православной стать!
Я приходила в дом, где пели что-то
И гладили меня по голове.
Я ночевала там и слушала подолгу
О божьей матери и о Христе.
Креститься по-особому училась
И вкусные едала пироги.
Потом об этом разузнала тетка.
Подкараулила меня на полпути,
Вела домой сердито, молчаливо,
Кричала что-то у дверей отцу.
И отпечаталось святое православье
На теле моем жаркой краснотой.

Тот дом, где распадается семья,
Угрюм и холоден, хотя в печах —
Душистые поленья и валежник.
Мы с сестрами перенести должны
Все мелочи домашние и книги
В дом мачехи… Несу ларец,
Который трогала когда-то мама.
Топчусь у двери. Зло смотрю
На радостно настроенных племянниц.
«Мы сестры!» — говорит одна.
Потом отчаянно визжит,
Стараясь вырвать светлые косички
Из рук моих. Кончалось детство,
И начиналась подлинная жизнь.
С печалями, и ревностью, и болью,
Любовью матери, что, сидя у окна,
Сшивала разноцветные шелка
И в кофточке заштопанной ходила.
С самодовольством мачехи дебелой,
Что ставила передо мной тарелки,
Но никогда не видела меня.

Мой город детства! Рыжий Тиктурмас,
Кресты, мечети, пестрота базара.
Янтарина коварная в носу.
И маленькое комнатное солнце.
Грусть непонятная в родных глазах.
Шрам на ступне — знак торжества и счастья, —
Он и сейчас отчетлив и глубок.