Архив рубрики: Синяя птица

СИ012

012

Я давно не видела зимы,
Не было и затяжных дождей,
И теперь на Сырдарье сомы
Смотрят удивленно на людей.

Степи рыжи. Сквозь сушняк и гниль
Робко зелень чистая глядит,
За грузовиками мчится пыль,
Встречный ветер сдержанно гудит.

Сонного тушканчика порой
Беспокоит отдаленный свист,
Но тюрбан над дальнею горой
По-январски сумрачен и мглист.

«Чтобы верно Азию любить,
Жить в ней надо», — говорила ты.
Мне и так до смерти не забыть
Азиатской дикой красоты.

Я и так во сне и наяву
Образы знакомые ловлю.
Хорошо ли, худо ли живу —
Все мое, что помню и люблю.

си013

013

САРЫТАЙ

Жаль, маловата Ляхшская долина,
Чтоб зеленеть на картах мира,
Кружить своею красотой умы!
Несет продолговатое плато
Извечное очарованье жизни.
Чалмами недоступными гордясь,
Как женщину, долину охраняли
От дуновений времени хребты.
Я побывала там однажды в жизни
Девчонкой с выгоревшими волосами,
Сменившей многократно кожу
В угоду солнцу и шальным ветрам…
Дорог небесных и земных не счесть.
Но, голубые конусы завидев,
Я горы неустанно вопрошаю:
Каким он вырос, Желтый жеребенок?
Кем стал он, Желтый жеребенок?
Неугомонный мальчик Сарытай?

Всю жизнь торопятся навстречу
Сурхоб и шоколадная Муксу.
Со страстью барсов на бегу свиваясь,
Начало Вахшу бурному дают.
Долина — малахитовое блюдо.
В ней зелень всех земных, оттенков,
Два кишлака. Земля вокруг
Подобна одеялу из лоскутьев —
Клочки, клочки. Дымится пышный мак.
Влюбленные подсолнухи ревниво
За солнечным движением следят.
Нахальные топорщит хохолки,
Беззвучно наливаясь, кукуруза.
И просо вызревает, и ячмень…
Все там тогда казалось первобытным:
В слепых кибитках догорали «чраки» —
Смолой пропитанные щепы, —
Роняя искры и горячий пепел
На глиняные ровные полы.

Теодолит, стоящий на треноге,
Стал откровением аборигенов Ляхша.
И все они наперебой спешили
В его холодный заглянуть зрачок.
Они шли группами. Усаживались чинно,
Лодыжки по-восточному скрестив.
А кожей чертовой спецовок
С наивностью безмерной восхищались
И цокали, ощупывая долго
Лоснящуюся, панцирную ткань.
С достоинством пророков расходились.
Но лишь один подросток Сарытай
Являлся к нам с восходом солнца
И лунною дорогой; уходил.
Седлал коней, носился с рейкой
По грозным склонам, осыпям крутым,
Жег хворост и обескуражить мог
Количеством и прямотой вопросов.
Он был сосудом жаждущим и чистым,
Готовым пить и расточать добро
Всей искренностью молодого сердца,
Не требуя отдачи никакой.

Теперь я знаю, что в тишайшем Ляхше
Давным-давно раскинулся совхоз.
Иные сны там и мечты иные.
Хребты не в силах утаить миров,
Мерцающих и любопытством жгущих…
Дорог небесных и земных не счесть.
Но, голубые конусы завидев,
Я неустанно вопрошаю горы:
Каким он вырос, Желтый жеребенок?
Кем стал он, Желтый жеребенок?
Широколицый мальчик Сарытай?

СИ016

016

Не всем цветам стоять в роскошных вазах
На скатерти воскресного стола.
Бывает, что к соцветию ни разу
За лето не притронется пчела.

Чего-то ждут люцерна, клевер, мята,
И чеснока цветущего шары,
И лютик, потускневший от жары,
Невзрачных одуванчиков плеяда.

Джида и липа пахнут так весною,
Что может закружиться голова,
Осока тянется к лучам струною,
И у нее на жизнь свои права.

О, сколько радости на белом свете,
Свершений дивных, чудотворных слов!
Соседствует повсюду на планете
Нагая кротость с гордостью орлов.

СИ017

017

Пусть трава шевелится верблюжья,
Маки рдеют, стелется ковыль,
Радуги вздымают полукружья,
Молоком овечьим пахнет быль.
Светлячками поездные окна
По ночам тревожат верблюжат.
Тьмы ночной прохладные волокна,
По земле раскинувшись, лежат.
Степь, как небо, велика, прекрасна,
В ней свои галактики плывут,
Ничего, что чуточку опасна,-
Люди здесь столетьями живут.
Ходят от колодца до колодца,
Поят скот прогорклою водой,
Никогда не прячутся от солнца,
Грубой не гнушаются едой.
Хорошо, что в юности далекой
Были дни просторны и пестры,
Хорошо, что в полночи глубокой
Лошади мне снятся и костры!

си018

018

ЛЕБЕДИНКА

Нет родословной у меня.
В крестьянских избах лишь легенды
О предках, битых в темноте конюшен,
И безымянных ратниках живут.
Витиеватого герба
Никто не видел на боку телеги.
В ней сено рыжими вихрами
Торчало, источая аромат
Трав полевых, и пахло дегтем
Или овчиной ржавою несло.
Доверит семя одуванчик ветру,
И он уносит парашютик белый
Куда-нибудь за тридевять земель.
Но ни цыган, ни иностранцев
В моем российском не было роду.
Монголы прокатились лавой
Когда-то по моей земле,
Насиловали, убивали, жгли,
Арканами захлестывали шеи
Безвестных пленников своих
И у костров ночами пировали.
Быть может, потому в моем роду
Порою появляется дитя
С монгольскими раскосыми глазами, —
Родителям своим на удивленье,
На радость ядовитым языкам.

Сто лет назад воронежский обоз
Пришел в мое родное Семиречье.
Мое родное! Прадедам моим
Оно чужим, немилым было
И ненавистным, может быть.
Чернявая крестьянка у телеги
Кормила грудью бабушку мою
И тосковала по родной степи.
Она, должно быть, очень долго
К хребтам безмолвным, шумным рекам
И к азиатским ярким краскам,
Как северная птица, привыкала.
Кочевники дивили ум ее.
Здесь были сытые, и множество голодных
В дырявых юртах мерзли по ночам,
Когда горели слишком ярко звезды
Или свистали злобные ветра.
Рубашки, платья новые надев,
Снимали бедняки их лишь тогда,
Когда они клочками распадались.
Бай кочевал торжественно и праздно.
Лавиной проходили табуны,
И овцы тучами ползли
По склонам травянистым и долинам,
Десятки разноцветных одеял,
Подушек, сундуков и кошм узорных
Каркасы юрт богатых распирали.
Бараньим духом сдобренный дымок
Над юртами добротными вился.
Вплетали хлопотливые киргизки
В концы своих иссиня-черных кос
Серебряные звонкие монеты.
Соприкасались косы при ходьбе
И по-особому звенели.

А в поднебесье плыл орел,
И тень его скользила по земле
Продолговатой крошечною тучкой.
Царь птиц своим орлиным взором
Все примечал — кочевья, избы,
Тушканчика, привставшего на миг,
Змею, свернувшуюся возле камня,
И даже заячьи глаза.
Но не в родстве с орлом двуглавым
Живые горделивые орлы.
Они умеют уносить ягнят
И накрывать крылами зайцев,
Рвать жертву клювом и когтями
И в зевы отпрыскам совать
Парное мясо. С полными зобами
Они подолгу дремлют на вершинах,
Ведь сытость хищников пьянит.
Орел двуглавый высоты не знал
И опьяненья сытостью не ведал.
Он простирал все шире крылья,
И тень его плыла по Туркестану,
И барабаны выбивали дробь.
Движение самодержавной тени
Запечатлелось на полотнах
Суровых верещагинских картин.
Не помню я киргизского названья
Речонки той, что Лебединкой
Воронежцы когда-то нарекли.
Деревня там родилась Лебединка,
И выросло богатое село.
Детей крестили, отпевали мертвых,
Как и в России, в церкви, у икон.
Знакомство с кочевым народом
Свершилось исподволь. Кумыс
Порой киргизы привозили,
Овец меняли на муку и соль…
Киргизский взгляд порой был добр,
Порою бритвой проводил по лицам, —
Ведь ненависть, и дружба и любовь
Имеют издавна свои законы.
У каждого народа на земле
Свои права, приметы, утварь,
Свои обряды, доблести и эпос
И пережитки прошлого свои.
Я не смотрела в Лебединку.
Не щупала ногою дна ее.
Но знаю, что в любом ребенке,
Рожденном там, есть родственное мне.
Крестьянки издавна рожали щедро, —
Прабабушка двенадцать родила,
Ее сестрицы тоже не скупились.
Там в каждом доме есть наверняка
Агаповские черные глаза,
Агаповские крупные фигуры.
Я знаю: в бабушке моей
Какое-то погибло дарованье —
Она училась радостно, легко.
Как будто кубок сладкого вина,
Познанья сельской школы осушила
И о гимназии мечтала страстно.
О ней писались длинные прошенья,
И вскидывали удивленно брови
Чиновники, отбрасывая их:
«Крестьянка?
Нет!
Нет!
Нет!»
Крестьянским девкам лишь одна дорога —
На пашню, под венец и на погост.
С землей сровнялась много лет назад
Далекая могилка Пелагеи,
Но тень ее жива и беспокоит.
Я спрашиваю бабку иногда:
«Скажи мне, кто тебя заставил
С немилым, некрасивым и чужим
Всей своей сутью для тебя, родная,
Встать под венец и слово «да»
Произнести в притихшей церкви?
И задыхаться горестно в объятьях
Чиновника и самодура,
Что угощения любил и карты,
Учет добра и счет деньгам
До четверти копейки,
До петушиного пера?
Скажи мне, кто тебя заставил
Склоняться пред сварливою старухой.
Дворянством бредившей,
И презиравшей кровь твою?»
Я знаю, что морозной ночью
Ты вышла босиком из дома
И в снег легла в одной рубашке.
Снег был глубоким, рыхлым, голубым,
Хребты синели в отдаленье,
Призывно вспыхивали звезды
(Ты набожною женщиной была).
Подтаивала снежная перина
И раздавалась тихо под тобой.
Был полон дом и медом, и добром,
Но властвовала непреклонно скупость.
Причиною — костяшки счетов,
Мелькающие под рукою деда.
А может быть, тоска по счастью
Перерождалась медленно в тебе
В неистовую жажду накопленья?!
Просила дочка Нюра
Купить ей модные ботинки
На выгнутых высоких каблуках
(Ведь девушки в любые времена
Заботятся о красоте и моде).
И дед купил ей модные ботинки,
Огромные для девичьей ноги.
«Ага! Не нравится?! Не надо!
Я сам сношу!» Обул, зашнуровал
И проходил два лета
В ботинках на французских каблуках.
Ярился дед на собственного сына
За то, что выслан был из Петербурга
Полиции меркенской под надзор.

Я спрашиваю бабку Пелагею:
«Скажи мне, кто тебя заставил
Так жизнь свою и душу искалечить?»
И бабушка мне отвечает: «Ты!»—
«Но не было меня в помине!»—
«Да, не было, но я хотела,
Чтоб дети и мои потомки
Как равные входили в двери
Любых училищ, и гимназий,
И никому из них не говорили
Презрительно: «Крестьянка?! Нет!»—
«Но ты детей, наверно, не любила,—
Ты никогда не целовала их!»—
«Моею лаской был насущный хлеб,
Огонь в печи и добрая одежда».

Мы все умеем тосковать о счастье.
Старо, как мир, желание любви,
Великой, честной, как сама природа, —
Без компромиссов и прикрас.
Есть счастье жить и счастье умереть
Во имя тех, кто будет жить когда-то.
Тень бабушки стоит передо мной,
И я склоняюсь грустно
Пред диким одиночеством ее,
Перед ненужной внукам жертвой.
Но матери уходят на покой
С своей особой, материнской правдой,
Непобедимой логикой любви,
И дарят человечеству всегда
Томление врожденной доброты,
Ликующую красоту вселенной.

СИ025

025

Спросят: «Любимой была?»
Была, я скажу, была:
Вспомню, как песня звала.
Неповторимой весной
Друга встречала я.

Спросят: «Счастливой была?»
Была, я скажу, была!
Вспомню, как полночь плыла,
Туча прошла стороной.
Сына качала я.

Спросят: «Забытой была?»
Была, я скажу, была,
Письма любимого жгла…
Вспомню, как в стужу и в зной
Горько молчала я.

СИ026

026

Белизна кругом, белизна.
Далека ты, моя весна!
Степь раздольная далека,
Подо льдом холодна река.

Может, я разгадать смогу
Птичьи крестики на снегу.
Может быть, говорят они:
«Ты минувшего не вини.

Есть у каждого свой удел,
Каждый чем-нибудь да владел.
Кто добром, кто водой святой,
Кто жар-птицею золотой.

Ты минувшего не кори,
Сердце теплое отвори
Для созвездий и для зарниц,
Для хороших людей и птиц».

СИ027

027

Мне думалось когда-то — счастье близко.
Протянешь руку — вот оно, владей!
Но воздвигают люди обелиски
И все еще прикован Прометей.

Как мне хотелось дружелюбных сказок,
Ручьев журчанья, ласточкиных гнёзд.
Камеди сгусток солнечен и вязок,
И ничего нет благотворней верст.

Добры ветра к молоденьким березкам,
По-своему щедра ко всем весна.
А кладбищем владеет Пискаревским
Дух горечи и мертвенного сна.

Нет животворней солнечного диска,
И не замолкнут голоса детей,
Но воздвигают люди обелиски
И все еще прикован Прометей.

СИ028

028

Я хотела быть счастливой,
Я хотела быть беспечной.
Быть хотела я звездою,
Наделенной жизнью вечной.

Как бы я во тьме светилась
Как о жизни бы радела!
Ведь родимая планета
Женщина, по сути дела.

Я дарила бы подругам
Кольца, серьги, одеянья
И с восторгом исполняла
Все хорошие желанья.

Пусть пытают крепость камня
И алмазом и металлом,
Тот, кто жертвует собою,
Не заботится о малом.

СИ029

029

Синее сияние и звезды
Голову кружили мне не раз.
Пламенем раскачивался воздух,
Костерком среди безмолвия гас.

Древние я слышала поверья,
В каждом — доля и добра, и зла…
Обжигалась, мерзла, но доверье,
Как корону, на себе несла.

Хороша вселенная в круженье.
Человек в доверии хорош.
Самое большое унижение —
Это человеческая ложь!