Нас Гладков называет: повесы…

Нас Гладков называет: повесы
и за каждую двойку сечет,
А вдали мы — московская пресса,
Уваженье нам, честь н почет!

Летние ночи шатаются по Тверскому бульвару, заглядывают в распахнутые настежь окна, что-то сонно бормочут тебе в ухо. Птицы в скверике перед институтом щебечут: «Книжечки?! Книжечки?! Прочь, прочь!»
Все чаще на подоконниках — забытые кем-то учебники, а вечером, когда смотришь на дом с Тверского бульвара, в освещенных окнах — силуэты влюбленных парочек.
Последние бессонные ночи перед последним экзаменов. Последние горькие слезы двоечников и первые радости каникул для отличников. Студента, ходившего в одиннадцатый раз к Александру Александровичу Реформатскому сдавать языкознание и не сдавшего и на этот раз получившего «кол», уже показывают в коридоре за деньги: «Чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй]»
Все поспешно заканчивают московские дела и готовятся в путь-дорогу на свою первую творческую практику. Рита Агашина едет в Павино. Наташа Бурова — в Ташкент. Вера Скворцова — в Ленинград. Рая Хубецова — в Осетию. Я — в Кзыл-Орду.
Из-за фанерной перегородки, отделяющей нас от ребят, долетают тугие, подобные громовым раскатам басы:
— Аркадий, вставай!
— Аркадий, вставай!
— Аркадий, вставай, опоздаешь на поезд…
Мы сами выбирали по карте, куда ехать на творческую практику: что любишь, что знаешь, что ближе к сердцу. Поэтому каждый едет с охотой, полный новых творческих замыслов.
В девчачьем общежитии суета, разинутые пасти чемоданов, горячий утюг на «Мартыне Задеке».
Сейчас не до «Мартына», да и все угадано — ждет дальняя дорога.
Над беспорядком разгромленных кроватей, книжных полок, цветов, забытых в эмалированной кастрюле — остатки какого-то шумно отпразднованного дня рождения легкий дух отрешенности. Бренные тела еще здесь, в Москве, а души уже там, в дороге. Поэтому так бестолково суетимся в узком пространстве между кроватями. Мы едем вместе с Наташей Буровой самые последние, проводив подруг.
Нам с ней по пути.
На прощанье, в последний раз. идем в институтский садик.
Красная юбка Наташи, похожая на перевернутую чашечку мака. Зеленая кофта. Обнаженные руки, тонкие, словно стебли, и вся она, теплая, мягкая, пронизанная лучами солнца, похожа на яркий тропический цветок. Золотисто-рыжие волосы спутаны ветром. Взгляд глубоких темных глаз загадочен, неподвижен.
Наташа может часами сидеть в какой-нибудь неловкой позе, не шелохнувшись, глядя на траву, на гравий дорожек и путаницу солнца и листьев. О чем она думает в эти минуты? Может быть, в этой солнечной тишине и рождаются строчки:

Дай мне силу не думать о смерти,
Дай мне мужество выбрать тропу!
Только ветер, что мельницы вертит,
Может смело бросаться в толпу.
Каждый день, что пронесся, жалеешь.
Прошлый год были ярче глаза.
Очень плохо, когда не умеешь
Различать в темноте голоса…

Вначале стихотворение настораживает: да, только о смерти и можно думать с такими глазами! Ведь это неправда, что в наш атомный век не умирают от несчастной любви, что шекспировские страсти устарели.
Мы-то знаем, отчего так мрачны глаза Наташи, так грустны и прекрасны ее стихи. Но человек, который дорожит каждым «пронесшимся днем», все же сильнее смерти. В это хочется верить. В это помогает верить совсем по-женски сказанная фраза о том, что «прошлый год были ярче глаза». Так, наверное, ревнуют к самой себе, еще наивной и молодой. Но если глаза не стали ярче, зато сегодня — ярче стихи!
Она уходит с учебником в сторону от меня и садится на солнце. В ней все южное, томное. Древней Азией дышат складки небрежно брошенного шелкового платка, оборки юбки, кольца волос. А я,  да и все, кто остался в доме, с надеждой и радостью любуемся ею издалека.
Отчего такая красивая и талантливая женщина одинока?
Талант — это, видимо, большая обуза для «ближнего».
Тем более если «ближний» и сам пытается выбрать в литературе свою «тропу» и боится подпасть под обаяние самобытной, не похожей на других личности, впасть в подражательство…
Не знаю, не хочу судить «ближнего».
Я всегда с грустью думаю о Наташе, желая узнать, отчего так значителен в ее стихах этот мотив неуспокоенности, мятущейся души?

Кукушечья- мудрость — живи да живи,
Не надо ей дупел высоких,
Положит она свою тяжесть любви
В гнездо зазевавшейся сойки.
А птицы не спросят в шептании сада:
Чего тебе мало? Чего тебе надо?

Мы сидим с ней в поезде «Москва—Ташкент», на верхней полке, под самой раскаленной крышей вагона, и Натка читает мне стихи. Потом она тут же переписывает их на обрывках бумаги в дар, на память. Стихи я уже помню наизусть, но клочки собираю бережно. Мне мило в ней все: ее мягкость, ее внутренняя чистота, ее тихий, чуть охрипший, простуженный голос. Слова льются цветистые, живописные, как пейзаж за окном, как бусы молодой казашки, вынесшей на перрон кислое кобылье молоко.
Наташа хорошо знает Азию — от Семипалатинска до Арала —и любит ее:

От родины моей далеко города
И за ночь не дойти до Каракола,
Где надвое пустыню расколола
Цветной полоской узкая вода…

Она рассказывает мне о своем сыне Димке, о Семиречье, где прошло ее детство, о Памире, куда она собирается с геологами в экспедицию. Потом, спустя год, я получу от нее единственное письмо, полное смятения. «Разве такими, как мои, стихами подымать, разворачивать жизненный пласт? Что такое стихи «про любовь и разлуку» перед лицом суровой, полной труда жизни рабочего на руднике?..  Нет, надо по-новому и сначала начинать свою собственную тропу…»
Где ты, Натка, теперь? Что делаешь, пишешь ли? Откликнись!
_________________________________________________________________

Журнал «Молодая гвардия», ЦК ВЛКСМ, № 6, июнь 1962 года, стр. 58 – 60. Повесть Ольги Кожуховой «Не бросай слов на ветер…»