288

Сколько раненому сердцу боли можно причинить,
Человеческие слезы в цвет кровавый изменить.

Губ рубиновых лишенный, розовое пью вино —
Сколько можно полной чашей слезы собственные пить!

Словно пери, ты скрываешь лик прекрасный от меня.
Пред людской толпой безумцем хочешь ты меня явить,

Огорчив непостоянством сердце, полное любви,
Непоседливость светила кругосветного вселить.

Боль душе беспечной прежде эта принесла любовь.
Только боль приятна сердцу, как связующая нить.

Тот, кто хочет избавленья от измен и бед иных,
Веру в доброту людскую не сумеет сохранить.

И теперь в пучине горя, твой удел, о Навои,
Словно две реки обильных, слезы непрерывно лить.

306

Верность неизменным свойством человеку не была.
Что для сердца значит верность — гурия не знать могла.

Одарила луноликих щедро красотой судьба,
Но, увы, сердцам красавиц постоянства не дала.

Вероломство и жестокость верности моей удел:
Проявлениям лукавства у любимой нет числа.

Верности святой, о сердце, средь красавиц не ищи, —
Не таит в себе жемчужин разноликая толпа.

Скажешь ты: «Свою хибарку ты любовью освещай».
Разгоняют тьму в ней солнце да светильные масла.

В горести виноторговцу я слугой невольным стал —
День за днем хмельная влага щедро в мой бокал текла.

От людского вероломства будь подальше, Навои,
Не клони перед изменой ты печального чела.

295

О луноликой вспоминать — мое занятие,
Мученья сердцу причинять — мое занятие.

Терять сознание свое в безмерной горести,
Очнувшись, тягостно стенать — мое занятие.

Мечтать в безумии своем о первой нежности,
Жестокосердых обвинять — мое занятие.

Терпенье рушится мое в стенаньях и слезах,
По ветру прах его пускать — мое занятие.

На стройность гурии своей взирая с безнадежностью,
Пред ней колени преклонять—мое занятие.

Дни тягостные проводить в плену пристрастия,
Себя к несчастьям приучать — мое занятие.

Ночною чувствовать порой жестокую несбыточность, —
С надеждой новою вставать — мое занятие.

Но если плачет Навои, стихает в сердце боль. —
Свой дом стенаньем наполнять — мое занятие.

292

Что пери с немощным дружна — не удивительно,
Лейли безумному верна — не удивительно.

Безмолвно изнываю я, не видя алых губ, —
Мне сладость алая нужна, — не удивительно.

Не называй убийцей ту, что ранила меня, —
Что красота разить должна — не удивительно.

Жестокой ревностью томим, живу в ее чаду, —
В чаду вселенная мрачна — не удивительно.

Лицо любимой, как заря, а кудри — чернота,
И что любовь моя вечна — не удивительно.

Луч веры погасить во мне мой виночерпий рад, —
Но боль стихает от вина — не удивительно.

Попался ты, о Навои, как перепел в силок, —
Что луноликая сильна — не удивительно.

286

Раны и невзгоды сердца видны, как их ни таи.
Обнажен я пред народом по велению любви.

Наставленья искушенных чувства пылкого удел, —
У любви переживанья и страдания свои.

Где б ни увидал я двери, — лишь одна нужна мне дверь
Чтоб она мне вдруг открылась — бьет желание в крови!

Грациозна тень любимой, где ни промелькнет она, —
Умолять готов я солнце: «Тень любимой мне яви!»

О моих любовных строках и не ведает она —
Письмена от слез бледнеют, как от дождевой струи.

От вина огонь тюльпана у возлюбленной в глазах,
Но ответа не находят речи нежные мои.

О неугомонный кравчий! Мера резвости — бокал.
В хмеле забывая бога, миг веселия лови!

Если человеку смерти невозможно избежать,
Не губи себя тщетою, — счастьем бытия живи!

Если та, что дух пленила, раны сердцу нанесла —
Нить любви с иглою веры стянут раны Навои.

285

Красавица, открыв лицо, владенье может сжечь, —
Ведь искорка свечи одной селенье может сжечь.

Скворца поймавший птицелов не станет жечь гнезда,
Но пери, сердце уловив, сознанье может сжечь.

Терзает тело мне печаль. Я слабостью объят, —
Ведь тлеющей соломы дым дыханье может сжечь.

В томленье пламенной любви, как будто вечность, ночь, —
Небес искрящийся шатер стенанье может сжечь.

Огнем полнеба охватив, горит сухой тростник, —
Я знаю, — красота твоя мне зренье может сжечь.

Среди поклонников твоих мне горечь сердце жжет, —
Тоскующую плоть мою сомненье может сжечь.

От скорбных возгласов моих темнеет неба шелк, —
И шелк, и грубые холсты страданье может сжечь.

Повелевает на земле превратная судьба —
Цветок прекрасный, дивный сад в мгновенье может сжечь.

Пусть бьется сердце Навои, а пеплом станет зло, —
Ведь человека на земле влеченье может сжечь.

271

Увлечения и чувства изменяет бытие.
Чары стройных розоликих сердце не влекут мое.

Груды тягостей, печалей рушат глубину его, —
Словно в нем давно для горя уготовано жилье.

Бедствия мне дух тревожат, но беспечным горя нет.
Горших бедствий не осталось, — шепчет мне мое чутье.

Не от милосердья милой — от нее мне нету зла, —
Просто выдумок коварных не осталось у нее.

Из больших и малых бедствий каждое свое берет.
Нищим стал я — униженьем полнится мое житье.

Не познав цветений пышных, увяданье вижу я, —
От изящества былого у корней лежит гнилье.

Об изменчивости милой не горюй, о Навои, —
Ибо красота не вечна и покинула ее.

268

Капелька слезы кровавой по моей скользит щеке,
Не сравнить такую каплю с влагой солнечной в реке.

Голова моя седеет под ударами судьбы,
Камень женского коварства детской не поднять руке.

Словно лик твой бесподобный, солнце в небе голубом.
Отражается светило на тюльпановом листке.

Размахнулись эти брови, словно птичьих два крыла.
Бьет тревожно мое сердце, как сердечко в голубке.

Кланяться тебе и богу две потребно головы,
Но влюбленный в розу знает силу, что живет в цветке.

Мне необходим, как солнце, твой неповторимый лик.
Как безумец, я тоскую от любимой вдалеке.

Множество красавиц спорят, о тебе, о Навои,
Но к единственной ты вечно обращаешься в тоске.

267

Птицу сердца заманило родинки твоей зерно,
Шелковой петлею стало для души моей оно.

Благовонная пушинка над губой твоей блестит.
Красоты благословенной жертвой стать мне суждено.

Животворную надежду даришь ты мне на словах,
Но живой водою это быть не может все равно.

Щурятся глаза смешливо, замыслы души тая,
В них, приправленное кровью, светит алое вино.

Я пожертвовать душою для красавицы готов, —
Без моей любимой пери в полдень солнечный темно.

Луноликая отлично знает силу чар своих, —
Совращать сынов ислама в ней желание одно.

Лихорадочный румянец придает вино щекам,
И твое лицо, о кравчий, живостью хмельной полно.

Суету презрев, считаешь, будто счастья ты достиг,
Но пред смертью человеку жизни суть понять дано.

Ты в своем великом чувстве посрамлен, о Навои,—
Только сердце быть не может от любви защищено.

266

Солнце огненною раной движется по небесам,
Лунный луч, во тьме тоскуя, по твоим скользит следам.

Острием вонзилась в сердце меткая твоя стрела, —
Я твоею стал добычей или пищей твоим псам.

Для блистательных охотниц сердце — лакомая дичь,
А в минутных огорченьях — исцелительный бальзам.

Раненое сердце вечно мету от любви хранит,
По глазам твоим тоскует и волнистым волосам.

Не всегда весна дарует луч тюльпановый земле,
Но кровавый цвет разлука придает моим слезам.

Что протянет виночерпий — муть иль чистое вино?
Важно то и то приятно, что ты выбираешь сам.

В мире много луноликих, только выбрал Навои
Лишь один прекрасный образ, милый сердцу и глазам.