030

Бабье лето нынче, бабье лето,
Седина и охра на листве.
Никаких не надо мне советов,
Я сегодня с осенью в родстве.

Старость словно опытная кошка,—
Не услышишь, как идет она.
С каждым днем сужается дорожка,
А душа желаньями полна.

Месяца тонюсенькая долька
Длинные венчает вечера.
Буду жить, как будто бы мне только
Двадцать пять исполнилось вчера.

031

Полный колос — радость,-полный голос — радость,
Хороша малины солнечная сладость.
Пусть не долго жить мне, радуясь рассвету,
Радуюсь прохладе, радуюсь совету,
Средь кромешной ночи огоньки считаю,
Воробьев веселых поджидаю стаю.
Вечно я в заботе, вечно в крутоверти,
Некогда мне думать о беде, о смерти.

032

А я все верю. Верю, как всегда,
Седым туманам, паводкам и грозам,
Отполированным озерам льда
И неженкам родной природы — розам.

Мне в каждом взгляде чудится добро
И каждый шорох кажется приветным.
Зло, как сама вселенная, старо
И редко остается безответным.

Но я не в силах осознать его!
Весна бывает солнечной и дружной.
Недоброе встречая озорство,
Бываю зачастую безоружной.

Зато как горько вспоминать потом
Минуту запоздалого прозренья,—
К самой себе почувствуешь презренье,
Прожив одно мгновение шутом.

033

И счастье во мне, и несчастье во мне
(Мы все безупречны лишь только во сне),
Чего-то нам в жизни всегда не хватает…
Ледок на обиженном чувстве растает,
И снова смеешься, и снова грустишь,
И снова любую нелепость простишь…
Тюльпаны щедротами солнца красны.
Без доброго чувства не будет весны!

034

Ты умеешь настаивать чай,
Угощать самодельным винцом
И легонько, как бы невзначай,
К человечеству ставить лицом.

И тогда забываются вдруг
Мелочные заботы и боль,
И любви заколдованный круг,
И обид горьковатая соль.

И все трудное, лично мое,
Расплывается в млечной пыли…
Так вливается в формы литье
И сквозь бурю идут корабли.

035

Сегодня снег, как птичий белый пух,
На хризантемы падает кружа.
Полузамерзший съежился лопух,
Как будто изнемогшая душа.

И я, как будто стебель на ветру,
Цветущий над опавшею травой,
Взываю к бескорыстному добру
Упрямой рыжеватой головой.

А снег идет. В начале декабря
И Азия скупится на тепло.
В глубокой тьме, наверное, не зря
Безмолвно плачет мутное стекло.

Я долго за пушинками слежу,
С тревогой выхожу на голоса.
И почтальону каждый день гляжу
С немым вопросом в серые глаза.

036

ГОРОД ДЕТСТВА

Я помнить начала себя с тех пор,
Когда в бурьяне за стеною дома
На битую бутылку наступила.
Кровь хлынула широкою струей,
Горячей, алой, словно сок вишневый,
И стрелы трав сгибались до земли
Под тяжестью ее искристых капель.
Носил меня отец на перевязки
В какое-то далекое село.
О, это несравненное блаженство —
Покачиваться на спине отца
И чувствовать его любовь и силу!
Кто может знать, что битая бутылка
Способна счастье, трепетное счастье
Ребенку многократно подарить?!

Потом узнала я Аулие-ата —
Мой город детства. Был он неопрятен.
Ослы, верблюды, лошади и арбы
Вздымали пыль, разбрызгивали грязь.
Он полнился разноплеменной речью,
И воплями с вершин мечетей,
И перезвонами колоколов.
По улицам степенно шли за город
Коров разнопородные стада.
Шла с нами наша рыжая Пеструха
И приносила на хвосте репьи.
Потом струя молочная звенела,
Дымком и сеном пахло во дворе.
Сорвав однажды темные иконы,
Отец их бросил в жаркую плиту.
Мать не противилась. Она не очень
Святыням бессловесным доверяла,
И на коленях я не видела ее.

Скрипел, кричал, звенел Аулие-ата,
Шли чалмоносцы важно по дорогам,
Попы полами улицы мели.
А на базарах полное смешенье
Наречий и товаров расписных —
От полотенец броских Украины
До малахаев лисьих и кавуш.
Однажды в доме загорелась лампа,
Как солнце ослепительно и дерзко,
Особым блеском лица озарив.
Все улыбались и смотрели долго
В светящиеся резким светом нити —
Так долго, что впечаталось в зрачки
Сияние летящими кружками.
Потом по городу прошла машина
С фырчаньем, тарахтением и ревом.
Метались куры, и ослы рыдали,
И лошади шарахались и ржали.
Но видела я, как один верблюд —
С поникшими горбами и кольцом
В носу — шагал неспешно,
О чем-то размышляя о своем.
Теперь я думаю, — он был философичен,
Степной, самонадеянный верблюд.

Михал Максимыч — друг отца —
Садился на крылечко каждый вечер.
Они сидели, трубками дымили.
Молчали или спорили порой.
Отец сказал однажды: «Чистка!
Ты понимаешь — чистка. Страшновато —
Уже успели вычистить троих!»
Я часто видела, как сестры
Кастрюли чистят, медные тазы
И ржавые ножи и вилки.
Но чистить папу! Я купаться с ним
Ходила каждый день на речку.
Он белым был, как чистая бумага,
Просвечивали голубые жилки
Сквозь кожу… Много дней потом
Я с жгучим любопытством наблюдала,
Когда у речки раздевался он.
Не правомочна я была проникнуть
В жизнь взрослых… Мать была грустна.
Отец все реже оставался дома,
Отшвыривал крахмальные рубашки
И голос повышал… Дрожали губы мамы.
Потом она исчезла. Я узнала,
Что есть на свете город Ленинград
И мама там лежит в больнице.

А детство детством. Уходили дни.
Ликующее поднималось солнце.
Просились в руки зрелые плоды…
Однажды я засунула в ноздрю
Янтарину из ожерелья,
А вытащить обратно не смогла
И плакала в отчаянье ребячьем,
Размазывая слезы по лицу…
Как я люблю далекий Тиктурмас!
Тот Тиктурмас, где домики усопших
Земная охраняет тишина.
Там были полумесяцы из жести.
На длинных палках конские хвосты,
Свисая, чуть заметно колыхались,
Там мы играли в прятки, рвали маки
И камушки красивые искали
С прожилками цветными на боках.
Я знала: мусульман хоронят сидя
И делают над мертвыми настилы —
Каморки, где живет сырая тьма.
В одной из этих маленьких каморок
Усопшая ребенка родила,
Прорылась к свету, а потом плясала
И распевала что-то до утра.

В сарае под ведром дырявым
Я поместила старую сову.
Она царапалась и крыльями шуршала
И с яростью смотрела на меня.
Отец зашел в сарай и улыбнулся,
Сказал: «Через неделю в школу!
Ты рада, дочка?» Я была не рада.
Мне было жаль своей свободы,
Свободы неухоженной девчонки,
Бесхитростной свободы мотылька.

«Мы православные!» — сказала гордо
Девчонка в коридоре школы,
Белесыми ресницами взмахнув.
О, как меня пленило это слово!
Как захотелось православной стать!
Я приходила в дом, где пели что-то
И гладили меня по голове.
Я ночевала там и слушала подолгу
О божьей матери и о Христе.
Креститься по-особому училась
И вкусные едала пироги.
Потом об этом разузнала тетка.
Подкараулила меня на полпути,
Вела домой сердито, молчаливо,
Кричала что-то у дверей отцу.
И отпечаталось святое православье
На теле моем жаркой краснотой.

Тот дом, где распадается семья,
Угрюм и холоден, хотя в печах —
Душистые поленья и валежник.
Мы с сестрами перенести должны
Все мелочи домашние и книги
В дом мачехи… Несу ларец,
Который трогала когда-то мама.
Топчусь у двери. Зло смотрю
На радостно настроенных племянниц.
«Мы сестры!» — говорит одна.
Потом отчаянно визжит,
Стараясь вырвать светлые косички
Из рук моих. Кончалось детство,
И начиналась подлинная жизнь.
С печалями, и ревностью, и болью,
Любовью матери, что, сидя у окна,
Сшивала разноцветные шелка
И в кофточке заштопанной ходила.
С самодовольством мачехи дебелой,
Что ставила передо мной тарелки,
Но никогда не видела меня.

Мой город детства! Рыжий Тиктурмас,
Кресты, мечети, пестрота базара.
Янтарина коварная в носу.
И маленькое комнатное солнце.
Грусть непонятная в родных глазах.
Шрам на ступне — знак торжества и счастья, —
Он и сейчас отчетлив и глубок.

042

Ты не слушала песню в начале рассвета,
Когда грузные горы заслоняют восток.
И наверно, не знаешь, какая примета,
Если с шелестом с ветки слетает листок.

Ты не слушала ночь високосного лета,
Когда теплый полет замедляет звезда.
Ты не знаешь, что спит на верху минарета
Голенастый хозяин большого гнезда.

И сегодня сентябрьская тишь в поднебесье,
И не выслушать ночь до вторых петухов,
Чтоб огромная грусть нерифмованной песни
Уместилась в размеренных строчках стихов.

043

На пасеке когда-то в Капланбеке
Даль колыхалась от дневной жары.
Глотали пчел, срываясь с ветки,
Красавцы длиннокрылые — щуры.

Под громкий выстрел факелом зеленым
Летела птица дивная к земле,
Чтоб чучелом, как будто удивленным,
Застыть у пчеловода на столе.

Я плакала над каждым теплым тельцем.
Мне было жаль его живой красы.
Я жаждала немудрствующим сердцем
Жестокости все бросить на весы.

Но, познавая сложности с усердьем,
Я завязала памятным узлом,
Что может быть жестокость милосердьем,
А милосердье — величайшим злом.

044

АИМ

Там, далеко, средь синих миражей,
Горбов песчаных в порослях колючих
Привычного к безводью янтака
Стоит, наверно, гордо пирамида,
Когда-то нареченная «Аим»,—
Геодезистов вездесущии знак,
Сколоченный из толстых бревен.
Он почернел и стал щербат
От крошечных песчинок, что взлетают,
Как насекомых вольные рои.
Я видела — на кончик пирамиды
Порой садились отдыхать орлы,
Презрительно смотрели на людей,
Что собирали для костров янтак,
Высасывали жаркими губами
Кровь из проколов кожи на руках.
Солоновата кровь. Я это знаю.
А самая крепчайшая любовь
Бывает в тягость, если ты не любишь.
И там в песках, на высоте Аим,
Она меня невольно злила.
Чтоб собственное чувство оправдать,
Я недостатки в любящем искала.
Смотрела в темно-серые глаза.
Обросшее лицо, обломанные ногти,
И кривизна кавалерийских ног,
И преданность слепая раздражали!
А откровенный взгляд пугал.
Прекрасны оратории ветров
Средь темноты, безлюдия, простора,
В них голоса каспийских волн,
И кажется, как будто плачут чайки,
Поют пески и небеса поют,
Противоборствует напору пирамида,
Поскрипывают палки и брезент.

Не спят в палатке. Слушают ветра.
И каждый думает о смысле жизни.
Он так велик, а иногда ничтожен,
В одном сознанье — это целый мир,
В другом — семья, достаток, дети,
А то лишь только хрусткие бумажки
С затейливыми знаками внутри.

В расшатанной палатке у Аима
Стихотворений не писала я.
Душа моя еще формировалась.
Она была особой, как у всех.
Штампованных, как будто пятаки,
Душ не планете вовсе не бывает.
А человек любил мои глаза,
Тугое тело в ситце полинялом
И волосы волнистые любил —
Он женщину во мне любил.
Ему, наверно, часто снились
Свои младенцы на моих руках.
Я чувствовала это и смеялась,
Отодвигаясь от его руки.
Потом во мне проснулась жалость.
От жалости далеко ль до любви?!
Но все прошло… Средь синих миражей
Стоит Аим, исхлестанный ветрами.
Жизнь не изнежила меня.
Стихи и сын — все то, что я имею,
Все, чем горжусь и думаю о чем.

Но изредка мне преграждает путь
Сверкающая черным лаком «Волга».
Он у руля, и рядом с ним жена,
Поблекшая чуть-чуть, но хороша
Спокойствием и гордостью хозяйки.
Он думает, наверно: «Поэтесса!
Что стоит мне обдать тебя
Дорожной грязью, смешанной со снегом!»
Стоит Аим. А я иду домой
И наклоняюсь над листом бумаги
Без сожаленья о былом.