147

Цикл III

Тоненькая девочка из детства,
Что так строго смотришь на меня?
Привыкают женщины глядеться
В зеркало перед началом дня.

Дорого даются откровенья,
И не все значения чисты,-
Но вовек не оборвутся звенья
С радостью врожденной правоты.

Иногда я становлюсь тобою,
Тополиный пух, смеясь, ловлю,
Камушки коричневые мою,
Звездочку прищуриться молю.

Мы с тобой единое. Я знаю —
Ты исчезнешь в миг один со мной,
И порой тебя я заклинаю,
Чтобы не шептала за спиной.

Сколько ты напутала мне в жизни,
За меня слова произнося!..
В дерзкой вере, словно в героизме,
Сила сердца проступает вся.

Пусть сложилась жизнь не так, как надо,
И порою душит тишина,
Нет во мне скептического яда,
И мечта по-прежнему нужна.

Но ночам немыслимое снится —
Синий снег, багровый плющ вершин…
И всегда лицо твое дымится
В зеркале, сквозь сеть моих морщин…

149

Я все замечаю: и капель свеченье,
Стволов теплоту и усталость листвы.
Вскипает порой ледяное теченье
И чувства, как хлеб многодневный, черствы.

Разлуки — печальная закономерность.
И думаешь горестно: «Старость близка…»
Пречистою девою кажется верность,
Когда паутинки блестят у виска.

Казалось когда-то мне: буду счастливой
И детям и внукам добро принесу.
Припудрены пылью душистою сливы,
Роса чуть заметно дрожит на весу.

Горит во мне ревность. Горит, словно пламя,
Горит непрерывно с ребяческих лет.
Неслышно ложится зола меж углями,
Лишь мне от горенья спасения нет.

Отца ревновала, и мужа, и сына —
Несхожие чувства, а ревность одна.
Без боли сгорает в костре древесина,
А в доме забытом звенит тишина.

Все в женщинах вечно: и нежность, и ревность,
Мечты материнские, боль и тоска,—
А может, нельзя проповедовать верность,
Когда паутинки блестят у виска?!

151

Я не та, чтобы плакать,
Я не та, чтобы петь.
Снова втоптана в слякоть
Виноградная плеть.

Снова бродят туманы,
А в ночи иногда
Улыбается странно
Голубая звезда.

Человеческий образ
Временами двулик.
Напрягается кобра,
Чистит перья кулик.

Разрубают поруку
Слово резкое, жест.
Вечно ходит по кругу
Указующий перст.

Золотому сосуду
Пустоты не простишь,—
Не поспеешь повсюду
И не всем угодишь.

Будут окать и акать.
Будут мимо смотреть.
Я не та, чтобы плакать
И покорно стареть.

153

Сказали: «Убит у Карпатских отрогов
И там похоронен в дубовом леске…»
Мне вспомнилось: быстро бежит по дороге
Веснушчатый мальчик с рогаткой в руке.

А мало ли дней августовских, погожих
Мы с ним проводили, играя в песке,
И я подчинялась вождю краснокожих,
Когда приходила купаться к реке.

Мы красили красным гусиные перья,
Чтоб сшить головную повязку вождю.
Он с шумом, наотмашь, распахивал двери,
Бросаясь навстречу слепому дождю.

Он знал подземелье, где ночь и прохлада,
Места, где податливо гнется лоза.
Дупло у забора огромного сада,
Где можно припрятать четыре туза.

Мы часто сидели на корточках тихо,
Казалось, что лень говорить от жары,
Мы ждали, чтоб он по-мальчишески лихо
Нам выкрикнул первое слово игры.

А нынче — шаги по бульвару скрипели…
Кому же сказать: «Не хочу, не могу
Представить, как он в длиннополой шинели
Лежал, леденея, на грязном снегу».

155

Давно уже упала рожь
И навык дан орлятам.
Я чувствую, что ты живешь
И ходишь где-то рядом.

Я знаю,— только первый луч
Скользнет по крышам влажным,
Ты трогаешь в кармане ключ
И думаешь о важном.

Сосредоточенно молчишь,
В трамвае душном стоя.
А в городе огромном тишь —
Явление святое.

Скорей всего мы никогда
Не встретимся с тобою
(Как лабиринты, города, —
И скоро быть седою).

Есть, говорят, святая ложь—
Мне и такой не надо.
Но хорошо, что ты живешь
И ходишь где-то рядом!

156

Я видела сны — непонятные сны,
Что солнцу дневные границы тесны,
Что с утренним светом, по-летнему рано,
Плывут в бесконечность волокна тумана.

Что в мартовской стуже под кровлею кроны
Последнюю ночь коротают вороны.
Что с ревом и шумом воды быстротечной
Сбежали снега в тишину Семиречья.

Что старый Моряк из далекого детства,
Устав в безграничное небо глядеться,
Притиснув мохнатое ухо к виску,
На Марс посылает собачью тоску.

Что в лунную ночь на ветру шевелятся,
Будя ароматы, верхушки акаций.
Что вместе со мной в беспорядке дорог—
Спокойствие, вера без слез и тревог.

А что, если это уже не мечта?
И стерлась меж былью и явью черта,
А что, если снова ко мне в одночасье
Вернулось хорошее, доброе счастье?

157

Мы пойдем с тобой в песню. Если ты одинок,
Ты, конечно, расскажешь, что видел когда-то,
Как седые дожди полоскались у ног
И слегка тяжелили одежду солдата.

Мы пойдем с тобой в песню, и дым от костра
За какой-нибудь миг облетит Каракумы,
Эта песня не станет от ветра быстра,
И, конечно, не будут печальными думы.

Ты расскажешь о том, как в квадрате окна
Умещаются небо, земля и досада,
И какая звезда только в полночь видна,
И за то, что полюбишь, какая награда.

Ты научишь меня, как, найдя огонек,
Побежать напрямик, приближенье ускоря,
И уметь перейти, если ты одинок,
Глубину никому не известного горя.

158

И ты пришел… Ты должен был прийти
Через года, через степное ложе.
Ты от большого, трудного пути
Не постарел, а стал еще моложе.
Нас только двое. Тишь со всех сторон.
Здесь будет лагерь, понаедет люду,
А за песками — уходящий звон
От бубенца губастого верблюда.
Здесь будет лагерь. Прямо на земле
Лежат палатки, ящики и колья.
Пора запечь картошку на угле
И оглядеть песчаное раздолье.
Стоит палатка. Стелются пески.
От тишины позванивают звезды.
Забравшись в щель поломанной доски,
Посвистывает ветер… Поздно. Поздно…
И мы сидим, чтоб слушать до утра,
Как над пустыней время пролетает,
Как по причуде нашего костра
Испуганные тени пробегают.

Ты говорил о разном — о весне,
Пока еще бессильной над песками,
И что в ночной ползучей тишине
Вдали деревья кажутся мазками.
Здесь нет еще животворящих рек,
Но где-нибудь в безрадостной пустыне
Идет сейчас усталый человек
С ресницами белесыми, седыми.
Идет, поет, песок шуршит у ног,
Звенящим звездам стало в небе тесно.
Вот он сейчас увидит огонек…
Ты замолчал. А это правда песня
Там, за бугром. А через полчаса
Нас было трое.
Мы сидели молча.
В костре плясала красная коса, —
И дым вился назойливей и горше…

160

В том году мы спорили нередко,
Сидя на лобастом островке,
Что с обрыва брошенная ветка
Не утонет в бешеной реке.
У него досадная привычка,
Отучить его никто не мог:
Прикурив, обугленную спичку
Прятал он обратно в коробок.
Бросив в воду веточку от клена,
Говорил он, весело смеясь:
«Пусть плывет до острова Гвидона,
Пусть ее вылавливает князь…»
Говорил, что надо возвратиться
До заката к ближнему селу,
А Гвидону ветка пригодится
Для того, чтоб выстругать стрелу.
Думала я: времени так мало
Да начала майской темноты.
И, нахмурясь тихо обрывала
Листики куриной слепоты.
Что же мне за дело до привычек?
Мало ли их встретишь на пути!
Почему мне надо среди спичек
Спичку обгорелую найти?

161

Друг ты мой!— В часы большой печали
Темень беспросветная кругом.
Мне твоя любовь из зябкой дали
Тепловатым светит маяком.

Не зову тебя ни на мгновенье,
Что бы ни случилось впереди,—
Только ты в мои стихотворенья,
Чур, без опозданья приходи.

Помнишь то угрюмое ущелье,
Что ведет на снежный перевал?
Там на камне с неизвестной целью
Кто-то мелом имя написал.

В этом гулком каменном колодце
Путь однообразен и тяжел,—
Ни одна душа не отзовется,
Если караван уже ушел.

Никакое шумное веселье
Нынче мне не трогает души:
Я в пути — в том каменном ущелье,
Где ответа лучше не ищи.

Ты всегда бывал неутомимым,
Позже всех в дороге уставал,
Так теперь присутствием незримым
Помоги взойти на перевал!