042

О синие ветры! Средь мартовской ночи
Гигантские крылья, вздымаясь, свистят,
Как будто весну грозовую пророчат,
Как будто бы горы подвинуть хотят.

На синих просторах ночного Востока
Не все для покоя и сладкого сна.
Порою испуганно вскрикнет сорока,
И словно басовая лопнет струна.

И в каждой душе есть томленье о чуде, —
И зовы пространства, как в детстве, близки, —
И хочется снова на белом верблюде
В рассветную рань углубиться в пески.

Я знаю, там парк есть: ряды саксаула,
Песок — как чугун, накаленный в жару,
Тревожно чуть-чуть от каспийского гула,
И жадные чайки кричат на ветру.
. . . . . . . . . .
Как яркие отблески в гранях алмаза,
Минувшие дни открываются мне.
Я знаю, что в парке Кара-Бугаза
Сидит моя юность на теплой скамье.

044

Если солнце встает над миром,
Нет предела его щедротам,
Самый жалкий и слабосильный
Всласть напьется его тепла.
Вдоволь солнышка желторотым,
Вдоволь радости крепкокрылым,
Вдоволь счастья, забот и горя,
Сокровениям нет числа.

Я сама, как птенец сорочий,
Поутру ожидаю света, —
Много жду от лучей весенних,
От тревожных и добрых глаз.
И мне кажется, что планета
Переполнена добротою
И у каждого человека
Сердце светится, как алмаз.

Но в тот час, когда очень трудно,
Драгоценно тепло живое,
Ободряющий голос друга,
Понимающий, твердый взгляд.
Загляни в мое сердце, солнце, —
Дай дыхание мне второе,
Неохватных стволов упрямство,
Страсть познавших полет орлят.

046

РАЗДУМЬЕ

Я никому не стану лгать о жизни,
О легкости ее и простоте.
Дивуешься порою быстроте
Расцвета, увядания и смерти
И, кажется, провозгласишь — не верьте
Незыблемости каменных твердынь,
Непогрешимой подлинности тверди
И аромату мирзачульских дынь.

Но все равно в любом моем упреке
Влюбленность безграничная сквозит.
Пускай осенний дождик моросит,
Змеей вползает в душу отчужденье,
Когда гордыня перейдет предел.
Но и посмертно жизнеутвержденье —
Великий человеческий удел.

И, поднимая жухлый лист с земли,
Его былой я ощущаю глянец,
Боярышницы мимолетный танец
Над травами мне чудится в ночи.
В темно-зеленых зарослях арчи
Торжественные угасают зори,
Пружинят на кромешной глади моря
Планет голубоватые мячи.

048

Вдова кричит. Уже вторую ночь
Я вслушиваюсь в скорбный ее голос.
Она давно за эту жизнь боролась
И даже дрему отгоняла прочь.
Недвижен труп. Он ничего не слышит,
А женщина не может замолчать.
Она кричит и в губы ему дышит,
Но мертвым не положено дышать.
Как не признать такую глухоту
И эту величавую холодность!
Еще страшнее ощутить межзвездность,
В живых глазах заметив мерзлоту.
Я ненавижу этот скользкий холод
И безразличье к судьбам и сердцам.
Великодушье свойственно борцам
За чистоту, за правду, за свободу, —
И никогда не покорить природу
Ни роботам бездушным, ни глупцам.

049

Мне казалось, что в сонном июле наглей
Шевелятся белесо чубы ковылей.
Словно мельники, пчелы в цветочной пыли,
Опаляюще знойно дыханье земли,
Жизнь крута, у нее озорное в крови,
Каждый жаждет продления рода, любви;
Топчет голубь голубку, травы солнца хотят,
Голубые стрекозы, слепившись, летят, —
Пусть любовь будет радость, пусть любовь будет боль,
Пустоцветом прожить никого не неволь!

049

На рассвете на всем розоватый налет.
Словно стая фламинго, летят облака.
Расписался над городом самолет,
На мгновенье светилу подставив бока.

Столько света и столько родной красоты,
Клейких листьев и трепетных бусин росы,
Безобидной могущественной простоты
С вероломным изяществом хрупкой осы.

Тот, кто горя не знал, не оценит вовек
Торжествующей ярости жизненных сил;
Все, что нужно, берет от земли человек,
Он еще ничего у нее не просил.

050

На рассвете на всем розоватый налет.
Словно стая фламинго, летят облака.
Расписался над городом самолет,
На мгновенье светилу подставив бока.

Столько света и столько родной красоты,
Клейких листьев и трепетных бусин росы,
Безобидной могущественной простоты
С вероломным изяществом хрупкой осы.

Тот, кто горя не знал, не оценит вовек
Торжествующей ярости жизненных сил;
Все, что нужно, берет от земли человек,
Он еще ничего у нее не просил.

051

Я о счастье молилась,
Я о счастье лгала.
Полагаться на милость
Без стыда не могла.

Гнулась робкою ивой,
Стать грозила осой.
Я бывала счастливой,
Восторгаясь грозой.

Много истин жестоких
Что ни год познаешь.
Все равно в свои сроки
Наливается рожь.

Все равно млеют луны
Для влюбленных всех стран,
Отзываются струны,
Пряно пахнет шафран.

Зреет сила в отаве,
Зерна светят в горсти, —
Жизнь решает, что вправе,
Что не вправе расти.

Все, что быль не дала мне,
Я придумать могла.
Пусть напишут на камне,
Что счастливой была.

053

Светила, светила! К чему бы
Такое обилие блеска!
Горят пересохшие губы,
Но нет ни единого всплеска.

Светила на то и светила,
Чтоб гордостью мира казаться,
Иметь непочатые силы,
Но болей чужих не касаться.

Светила плывут перед взором
И, в славе купаясь, добреют,
Но даже щенка под забором
В гордыне своей не пригреют.

И если придется мне худо
И страшно от выходок грубых,
Пускай не свершается чудо
И будут шершавыми губы.

Найду чудотворную силу,
Найду заповедную дверцу, —
Когда обращусь не к светилу,
А к человечному сердцу.

054

Вот оно, родное Семиречье, —
Ширь и звонкость солнечной земли,
И разноголосые наречья,
И полынь у берега Или.

Все здесь бесконечно, как природа.
Много ветра, много желтизны,
А в духовном облике народа
Вечные оттенки новизны.

В юрте, на скамье, обрывком «Правды
Синяя покрыта пиала
И напоминают космонавты,
Что земля родимая кругла.

Шерсть овечья, жеребячья нежность,
Теплота прогретых солнцем скал…
Что такое злая неизбежность?
Что такое женская тоска?

Выйду в мир. Смотрю в него часами
В неуемной жадности своей.
Высоко над головою замер,
Шевеля хвостом, бумажный змей.

Прожитое сбрасываю с плеч я:
«Дорогая юность, отзовись!»
На ветру родного Семиречья
Млечным шарфом полыхает высь.