037

КОЙБАГАР

На горах теперь не сыщешь маков,
По ночам — тревожный, долгий вой
А ко мне вчера пришла собака
С остроухой волчьей головой.

Что ей надо? Села у порога,
Высунула розовый язык.
Пыхнула коптилка-недотрога,
Озарив неверные часы.

Может, ей в отаре много дела, —
Там пастух костер палит до слез.
Может, ей, собаке, надоело
Подгонять упорствующих коз.

Может, это вовсе не собака,
А с большой горы, где облака,
Волчий однолеток — забияка
Прибежал понюхать огонька.

От копыт позванивает горка,
Кто-то едет. Двери распахнуть.
А собака, взвизгнув от восторга,
Бросилась табунщику на грудь,

На горах теперь не сыщешь маков.
Ни шагов. Ни свиста. Ни отар.
Никого. Пришла бы хоть собака,
Остроухий сторож Койбагар.

039

Все бывает в песне: плавать по-собачьи
Учится девчонка, радостно визжа.
Недалеко в море парусник рыбачий,
А на нем потухло лезвие ножа.

Солнце лезет в воду, солнцу надоело
С самого рассвета озарять пески,
Вытянулись тени, вырос камень белый,
Словно вся природа встала на носки.

Все бывает в песне: берег пахнет йодом,
На песке прибрежном трав морских настил,
А вихрастый ветер, словно мимоходом,
Смятый ком бумаги к морю покатил.

Говорит легенда: в ящике из жести
Бог понес куда-то травы и ростки.
Может, по ошибке он на этом месте
Вместо влажной мяты выбросил пески?

Все пошло по кругу: дни, ветра, печали,
Шли махать ушами серые ослы,
Тонкими ногами по камням стучали
И несли на спинах пыльные узлы.

Все пошло по кругу: все, как я хотела.
Выйти на дорогу никогда не поздно.
И, обняв колени, долго я сидела
На песке прибрежном, в песне синезвездной.

041

Дремлют сонные пустыри.
Тишина. Даже ветер нем.
Там проходят богатыри
Из бессмертных страниц поэм.

По доспехам луна скользит,
Замирая в чешуйках лат.
Вот он движется, с ночью слит,
Тепловатому ветру рад.

Он придуман и так силен,
Словно весь из упругих жил,
И, конечно, в стихи влюблен,
Что в дороге, шепча, сложил.

А его вороной рысак
Не оставит в траве следы,
Ускоряет неровный шаг,
Услыхав шепоток воды.

А когда караван вершин
Обольет желтизной заря,
Станет видимым дым равнин
И не станет богатыря.

043

Если выйти к востоку от белой горы,
Начинаются небо и горькие травы,
Да деревья атласной зеленой коры,
Что, когда к ним притронешься, пахнут отравой.

Там бродячим ветрам нет причины шуметь.
Тишина, тишина — как небесная кара.
Там живет волосатый, корявый медведь,
Что в пещерах еще не нашел себе пары.

Я по запаху знаю начало весны,
По особой возне воробьиной оравы.
Я, наверное, очень боюсь тишины,
Потому не пойду в эти буйные травы.

Я всегда говорила, что там залегли
Черепки и монеты забытых селений,
Возвышается матовый камень вдали,
Словно кто становился пред ним на колени.

Словно был он хранителем той старины,
Что теперь разлеглась перед ним, как на блюде,
Словно был он свидетелем первой войны,
Что когда-то затеяли древние люди.

045

Возле самого края зеленой земли
Дед отстроил себе наконец-то землянку,
Положил за икону в платочке рубли
И скамейку поставил себе на полянку.

И сидит, и считает все дни напролет,
Хоть во рту у него ни единого зуба,
Сколько птиц пролетело в ночной перелет
В темноте над громадой чубастого дуба.

Сколько белых, и серых, и черных ночей
Окунаются в омут в течение лета,
Сколько туго набитых соломой печей
Начинают дымить на земле до рассвета.

Я ходила к нему, я хотела купить
Все, что знает старик о земле и о птицах, —
Почему, если очень захочется пить,
Синеватой воды никогда не напиться,

Почему, если дождик без удержу льет,
Все становится сразу моложе и чище,
И могучий орел, отправляясь в полет,
Не на солнце летит, а тушканчиков ищет.

Я хотела узнать, почему я сама
Жду апреля, когда лишь снежники летают,
Словно сделает он голубыми дома
И обязан мне дать все, чего не хватает.

Не пришлось мне тогда старику заплатить:
Он пошел подметать земляные ступеньки,
Посоветовал больше к нему не ходить
И запрятать в карман свои глупые деньги.

047

Знойны степные равнины,
Стерлись недели и числа.
Даже полет ястребиный
Полон огромного смысла.

Волны далекие рыжи,
Степь в бесконечной печали,
Словно богатства свои же
Ей уже бременем стали.

Эта недоля степная,
Небо над ней голубое, —
Я ведь давно уже знаю, —
Связаны чем — то с тобою.

Катятся желтые волны.
Воздух — само ожиданье.
Степи… А сердце так полно,
Что подступают рыданья.

048

Знаю, прямо к хижине дощатой
Выползла тропинки полоса.
Там, наверно, так же татарчата
Дразнят непоседливого пса.

Знаю, там липучие туманы
Ползают три месяца в году.
Я, наверно, поздно или рано
К двери приоткрытой подойду.

По дороге буду торопиться,
Спутника восторженностью злить,
Даже молчаливому вознице
Травы не забуду похвалить.

Где ручей бросается в сторонку,
Словно разобиженный навек,
Мне навстречу вместо татарчонка
Выйдет бородатый человек.

Скажет мне: «Немало в эти годы
Утекло стремительной воды».
Опьянев от ветра и свободы,
Кеклик прокричит на все лады.

Знаю, будет почему-то грустно,
До глубокой ночи не до сна.
Высушенной травкой кто-то хрустнет,
И опять надолго тишина…

050

Белое облако к югу поплыло,
День занимается, пахнет осокою.
Стадо, спускаясь к реке, напылило
И замутило ее, неглубокую.
Где моя родина? Там ли, за верстами,
В городе, шумом полуденным залитом,
С небом, проколотым мачтами острыми,
С теплыми-теплыми красными звездами,
Словно согретыми солнышком за лето?
Где моя родина? В длинном вагоне ли,
В хитросплетеньях малинника старого,
Там ли, где горы снега свои подняли
Кверху, подальше от мокрого, талого?
Там ли, где девочка — рыжие волосы —
Долго играла каменьями плоскими,
Пальцем на лбу сделав грязные полосы,
Слушала ветер с его отголосками?
Родина! Холод воды взбудораженной,
Ком облаков, не успевших пролиться,
Рельсы, ведущие к роще, наряженной
В кружево ярких клеенчатых листьев.
Родина! Всплески пронырливой щуки,
Годы любви, ожиданий, стремлений,
Мамины теплые, мудрые руки
В гуще желтеющих, хрупких растений.
Там, где дома упираются в облако,
Скользкие ночи, цветные зарницы,
Мутные блики булыжника мокрого…
Может, и правда, что нет ей границы?..